– Наизнанка! – выкрикнул Трурль. – Да кто слышал о таком и что оно за наизнанка?
– Ну как же, обратная сторона всего, – ответил Клапауций спокойно. – Выворачивать наизнанку – что, ты разве такого не слыхивал? Ну-ну, не притворяйся! Эй, машина, за дело!
Однако машина и так уже трудилась. Сперва создала она антипротоны, потом антиэлектроны, антинейтрино, антинейтроны и так долго безустанно трудилась, что насоздавала немеряно антиматерии, из которой неспешно, подобно странно светящейся туче в небе, принялся формироваться антимир.
– Хм, – сказал весьма недовольный Клапауций, – это вот, по твоему, наизнанка? Предположим, что да… Согласимся, быть по сему… Но вот третий приказ. Машина! Должна ты сделать Ничто!
Машина некоторое время совершенно не двигалась. Клапауций уж начал было удовлетворенно потирать руки, а Трурль произнес:
– Что это ты? Приказал же ей не делать, вот она и не делает!
– Неправда. Я приказал ей сделать Ничто, а оно – нечто иное.
– Да неужели! Сделать Ничто и ничего не делать – означает одно и то же.
– Отнюдь нет! Она должна была сделать Ничто, а не сделала ничего, значит я выиграл. Поскольку Ничто, о, мой умудренный коллега, это не какое-то там обычное ничто, продукт лени и ничегонеделания, а действенное и активное Ничто, совершенное, единое, всеохватное и высочайшее Небытие собственной отсутствующей персоной!
– Морочишь машине голову! – крикнул Трурль, но сразу же раздался ее глубокий голос:
– Перестаньте же ссориться в эдакий-то момент! Я знаю, что оно есть: Небытие, Несущее, то есть Ничто, поскольку вещи эти соответствуют ключу к букве «н», как Несуществование. Лучше поглядите в последний раз на мир, ибо вот-вот его не станет…
Слова замерли на устах раззадоренных конструкторов. Машина и на самом деле творила Ничто, причем таким образом, что поочередно убирала из мира разные вещи, которые переставали существовать, словно бы их и вовсе никогда не было. Убрала она уже натужки, непойки, нырники, недольки, налушки, недостопки и нервонцы. Порой казалось, что вместо того чтобы убирать, уменьшать, выбрасывать, ликвидировать, уничтожать и отнимать – увеличивает она и добавляет, поскольку ликвидировала и неслыханность, нахальство, неверие, ненасытность и немощь. Однако потом вокруг смотрящих вновь стало пустеть.
– Ой-ой! – сказал Трурль. – Как бы тут беды не случилось…
– Да что там! – сказал Клапауций. – Ты ведь видишь, что делает она вовсе не Генеральное Ничто, а всего лишь Небытие всех вещей на «н», следовательно, ничего не случится, поскольку эта твоя машина – совершенно никчемушная!
– Так тебе лишь кажется, – ответила машина. – Я и впрямь начала со всего, что на «н», поскольку таковое мне ближе, но одно дело создать некую вещь – и совершенно иное ее убрать. Убирать я могу все, по той простой причине, что умею делать все-все, но «все-все» – на «н», а следовательно и Небытие для меня – плевое дело. Скоро уже ничего у вас не будет, а потому прошу тебя, Клапауций, скажи-ка – да побыстрее, – что я и вправду универсальна и что выполняю приказы как надлежит, иначе будет поздно.
– Но ведь… – начал испуганный Клапауций и в тот же миг заметил, что и правда исчезают уже не только вещи на «н»: перестали уже окружать их камбузели, стеснята, выследки, гризмаки, рифмольки и брабочки.
– Стой! Стой! Беру свои слова назад! Перестань! Не делай Небытия! – орал во всю глотку Клапауций, но прежде чем машина остановилась, исчезли еще грашаки, клопты, фихдроны и замры. И только тогда машина остановилась. Мир же выглядел совершенно ужасно. Особенно пострадало небо: на нем видны были лишь одинокие точечки звезд; ни следа от превосходных грызмаков и гвайдольниц, которые до этого времени так украшали небосвод!
– Великие небеса! – воскликнул Клапауций. – А где же камбузели? Где мои любимые мрошки? Где ласковые брабочки?!
– Нет их и никогда уже не будет, – спокойно отвечала машина. – Я исполнила – вернее сказать, начала исполнять лишь то, что ты мне приказал…
– Я приказал тебе сделать Ничто, а ты… ты…
– Клапауций, ты либо глупец, либо глупцом притворяешься, – сказала машина. – Когда бы я сделала Ничто сразу, единым махом, перестало бы существовать все, а значит не только Трурль и небо, и Космос, и ты – но даже и я сама. И тогда кто и кому сумел бы сказать, что приказ выполнен и что я – машина действующая? А когда бы никто никому этого не сказал, то каким бы образом я, которой бы тоже уже не было, могла получить надлежащее мне удовлетворение?
– Да пусть уж, согласен, хватит об этом, – сказал Клапауций. – Уже ничего не желаю от тебя, дивная машина, об одном лишь прошу: сделай мрошек, без них мне и жизнь не мила…
– Не сумею этого, поскольку они – на «м», – сказала машина. – Конечно, я могу вновь сделать нахальство, ненасытность, незнание, ненависть, немощь, недолговечность, непокой и неверие, но на другие буквы прошу от меня ничего не ждать.
– Но я хочу, чтоб были мрошки! – заорал Клапауций.
– Мрошек не будет, – сказала машина. – Взгляни, прошу, на мир, что теперь полон огромных черных дыр, полон Ничто, которое заполняет бездонные пропасти между звездами, насколько все вокруг стало им пронизано, как оно прочитывается в каждом закоулке бытия. Это твоя вина, мой завистник! И не думаю, что грядущие поколения должны тебя за это возблагодарить…
– Может, они не узнают… Может, не заметят… – бормотал побледневший Клапауций, с недоверием поглядывая в пустоту черного неба и не смея взглянуть в глаза своему коллеге. Оставил того рядом с машиной, которая умела все на «н», и украдкой вернулся домой – а мир по сей день остался продырявлен Ничто – таким, каким в момент приказанной ликвидации оставил его Клапауций. А поскольку не удалось выстроить машину ни на какую иную букву, надобно опасаться, что уже никогда не будет столь чудесных явлений, как брабочки и мрошки – до скончания века.
Машина Трурля [16]
Конструктор Трурль построил однажды восьмиэтажную вычислительную мыслящую машину. Закончив основные работы, он покрыл ее белым лаком, затем покрасил наугольники в лиловый цвет, присмотрелся издали и нанес небольшой узорчик на фасаде, а там, где предположительно должен быть лоб, оранжевой краской добавил еще морщинку. Весьма довольный собой, небрежно посвистывая и порядка ради, он задал машине дежурный вопрос: сколько будет дважды два?
Машина заработала: зажглись лампочки и забегали по всему контуру, шумными потоками хлынуло по цепям электричество, так, что затрещали контакты и накалились обмотки катушек, завертелось все в ней, загудело, затарахтело, загрохотало на всю округу – и Трурль понял, что придется ему изобрести для своей машины еще специальный мыслительный глушитель. А машина тем временем продолжала пыхтеть, словно ей приходилось решать наисложнейшую во всем космосе задачу, так, что земля дрожала и шевелился песок под ногами, предохранители вылетали, как пробки от шампанского, реле работали на пределе возможностей. Трурлю уже изрядно поднадоел весь этот кавардак, как вдруг машина резко остановилась и громовым голосом выдала ответ: СЕМЬ!
– Ну-ну, моя дорогая, – снисходительно сказал Трурль, – ничего подобного – будет четыре. Будь добра, исправься и ответь мне: сколько будет два плюс два?
– СЕМЬ! – сходу выпалила машина.
Тяжело вздохнув, Трурль с неохотой натянул опять рабочий фартук, засучил рукава и, открыв нижнюю дверцу, полез внутрь машины. Довольно долго он не выходил оттуда, и слышно было только, как он стучит по чему-то молотом, что-то откручивает, свариваеТипаяет, как бегает, гремя по железным ступенькам, по этажам – то на шестой, то на восьмой и опрометью опять вниз. Включил он ток, и затрещало все внутри, аж фиолетовые усы выросли у разрядников. Два часа он бился так, пока не выбрался, наконец, на свежий воздух, перепачканный весь, но довольный, вернул на место инструменты, фартук бросил наземь, вытер лицо и руки, и уже напоследок, для очистки совести разве что, повторил вопрос: